Я трясся на броне вместе с пехотой, и никакого душевного подъема почему-то не ощущал. Совсем наоборот, у меня были довольно нехорошие предчувствия.
    Вообще, весь вчерашний день как-то не давал особых поводов для оптимизма.

    «Нет ничего нового в этом подлунном мире». Папоротник с водой нас, естественно, кинул. Вместо бани мы опять давились сухим пайком, а с водой вообще была полная задница. У нас было два полуполных термоса с чаем, но согласитесь, что чай — это все-таки не вода.
    Обозленный Найданов в конце — концов потерял таки терпение, снова нашел по рации Чорновила, и наорал на него.
    Ошарашенный прапорщик был так удивлен, что даже испугался, и пообещал вечером быть.

    То, что привычный порядок вещей изменится, все поняли еще в самый первый день.
    Наша часть разворачивалась по привычке. Минометную батарею кинули на левый фланг, где мы уперлись в хорошо оборудованный блокпост внутренних войск, артиллерия расположилась в глубине, а пехота развернулась поротно, выдвинув вперед БМП. Грузовой автотранспорт нашей части встал за пехотой, на уровне артиллерийской батареи.

    «Ах, Федечка — Антихрист»!
    Блатная музыка, лившаяся всю дорогу в кабине Армяна, меня изрядно утомила. Песенка о Феде Косе просто достала. Единственное, что по большому счету, мне нравилось — это «За тех, кто с нами был всегда. Кто помнит наши имена»… Вот это мне нравилось. Да еще — «Мой номер — двести сорок пять! На телогреечке — печать»… Ну, то же терпимо. Остальное…
    Но слушать-то больше все равно было нечего. А моему водителю явно нравилось.

  Нас бросили на Старый Ачхой. Где-то впереди развернулась пехота. А наша минометная батарея, как положено, несколько позади. Андрей все пытался определить — дострелим ли мы до поселка с этого места, или надо будет быстро перемещаться вперед. По всему получалось, что недострелим.

    К вечеру мы прибыли на излучину большой горной реки. Елки-палки! Простор! Много воды! Тепло!
    Как только мы окончательно рассредоточились на местности, первые бесстрашные бойцы помчались к воде, разделись, и рванули в воду. Здесь, в Чечне, в мае вода была уже довольно теплой. С поправкой, конечно, что это ледниковая вода. Ну, другими словами, относительно теплой.

    Да, что-то похожее на правила было. Утром наша батарея и соседняя артиллерийская примерно с полчаса обстреливали село, а потом наша пехота, с левого фланга, по асфальтированной дороге в это село въехала, не встретив никакого особого сопротивления. Она расположилась в Гойском, и вскоре мы все свернулись, машины выстроились в колонну, и вторая половина нашего батальона по той же самой дороге, где нас последний раз обстреляли, а сегодня утром наступала пехота, проехали в занятый населенный пункт. Хотя, строго говоря, населенным он уже не был. А вместо многих домов стояли только обгорелые коробки.

    Между тем, мне начинало здесь даже нравиться. Наверное, этому очень способствовало наличие реки. Я впервые за последние несколько месяцев начал чистить зубы! Пусть грязноватой речной водой. Ну и что же! Зато наконец-то мне пригодилась моя зубная паста, которую я уже почти собрался выкинуть.

    В тот момент, когда раздался этот хлопок, я сидел у себя в кабине, и тупо рассматривал выщербленную стенку, сложенную из красного кирпича, размышляя о том, когда же все это кончится, и мы начнем что-нибудь делать реальное.

    Правда, ехали мы совсем недолго. Колонна ушла влево, мы, естественно, последовали за ней.
    Остановились мы снова в поле, но на этот раз батальон развертывался в полном боевом порядке.

    Не лишенное некоторых приятных черт времяпровождение в степи где-то в районе Шали закончилось, и наш батальон снова тронулся в путь. Машины ехали быстро, пыль стояла столбом, и я разрывался между желанием открыть окно, чтобы глотнуть свежего ветерка, так как в кабине быстро становилось жарко как в печке, и не менее активным желанием вообще задраить его наглухо, чтобы не глотать мерзкую пыль, которая покрывала и меня, и все, что находилось в кабине, ровным слоем. Что творилось в этот момент в кузове, я себе даже вообразить не мог.

    На следующий день я с Солохой, у которого трофейная машина была слабо загружена, ездил за боеприпасами на местный склад. Располагался он прямо в чистом поле. Большой участок земли был огорожен земляными валами, а по всем четырем углам и у входа стояли часовые. Рядом со складом стоял маленькая хижина, в которой обитали капитан и старший прапорщик. Я вручил им накладную, подписанную начальником артиллерии Гришиным, и папоротник вместе со мной отправился на склад.

    «Ничего себе!» — подумал я. — «Да тут уже настоящее лето»!
    Бушлат я засунул за сиденье, а свои зеленые офицерские кальсоны с начесом просто выкинул. Я не думал, что мне придется встречать осень и зиму снова в Чечне, а потому посчитал этот предмет одежды не нужным: и место занимает, и вшей разводит. Так что открыл окошко со своей стороны, скомкал кальсоны в руках, размахнулся… И все. И пусть носит тот, кто найдет. Если, конечно, захочет…

    Следующим вечером мы сидели с Андреем вдвоем в кабине, пили из фляжек брагу, и закусывали сэкономленным комбатом сухим пайком. После вчерашней истории пить в открытую было опасно, тем более, что палатки Франчковского находились совсем недалеко, и воленс-ноленс, нам пришлось пить вдвоем. Кроме того, мы предупредили бойцов о крайней степени осторожности, и они пили потихоньку у себя в блиндаже.

    Хочешь — не хочешь, а я проснулся окончательно. Уставшие насекомые, терзавшие меня всю ночь напролет, под утро угомонились, и мне все-таки удалось смежить веки на несколько часов, несмотря на искусанное ноющее тело. Конечно, трусы у меня были новые… Зато все остальное — старое! И вытравить оттуда насекомых мне было нечем. Для себя я уже давно решил, что если мне удастся вернуться в Темир-Хан-Шуру, то все свои шмотки я просто сожгу. Не буду ни кипятить, ни чистить, ни дизенфицировать. Сожгу и все.